Они походили на рубины, полные пламени. Филина звали великий герцог. Не чую я никакого запаха, сказал агравейн. Он с подозрением потянул носом воздух, пытаясь хоть что то унюхать.
Но и к вкусу, и к запаху он давно уже стал нечувствителен, да к тому же и голова у него болела. Здесь смердит спортом, сказал мордред, произнося последнее слово как бы в кавычках, а также подобающим занятием и избранным обществом. Пойдем лучше в сад. Агравейн никак не мог расстаться с темой их разговора.
Что проку опять поднимать шум вокруг этой истории? Сказал он. Мы то с тобой понимаем, кто тут прав, кто виноват, да ведь только мы, а больше никто. Нас и слушать не станут. Нет уж, придется послушать.
Из вяловатого человека с перекошенным плечом, облаченного в нелепый костюм, он преобразился в воплощение правого дела. Он обращался в несгибаемого гаэла, отпрыска утраченной расы, более древней, чем раса артура, и более утонченной. Когда правое дело вот так воспламеняло его, артурово правосудие принимало в сравнении вид тупоумной буржуазной затеи. Поставленное рядом с варварским и темным разумом пиктов, оно представлялось проявлением пресного самодовольства.
Это из нее выходили католики, способные бросить открытый вызов любому папе или святому адриану, александру или святому иерониму, если политика оных этих католиков не устраивала истерически раздражительные, терзаемые скорбями, бранчливые хранители сгинувшего наследия. То была раса, которую, при всем ее варварском, коварном, отчаянно храбром непокорстве, много веков назад поработил чужеземный народ, олицетворяемый ныне артуром. И это обстоятельство также разобщало отца и сына.
Агравейн сказал я хотел поговорить с тобой, мордред. Черт, и присесть то не на что. Садись вон на ту штуку, а я сяду здесь.
