Затем она выбрала одну из костей и, оттопырив мизинчик, поднесла ее к алым губам. Она держала ее в зубах и стояла перед полированной медью, с сонным удовольствием озирая себя.
Затем она бросила кость в огонь и подхватила другую. Смотреть на нее было некому. А странноватый был вид, как она раз за разом поворачивается от зеркала к кучке костей, всякий раз суя косточку в рот, оглядывая себя не исчезла ли и отбрасывая кость. Двигалась она грациозно, словно танцуя, словно было кому ее видеть или как будто хватало и того, что она сама себя видит. В конце концов, впрочем, так и не перепробовав все кости, она утратила к ним интерес.
Последние она нетерпеливо отшвырнула и выкинула всю грязь в окно, не особо заботясь о том, куда та может упасть. Затем она залила огонь, и каким то своеобразным движением вытянулась на большой кровати, и долго лежала в темноте, без сна, и тело ее досадливо вздрагивало. Вот в этом, мои герои, заключил гавейн, и есть причина, по коей мы, оркнейцы и корнуольцы, должны еще пуще противиться королям английским, а наипаче клану мак пендрагона. И вот почему наш папа отправился биться с королем артуром, ибо артур тоже пендрагон. Так говорит наша мамочка.
Дама игрейна была наша бабушка. Наш долг отомстить за семью. Потому что наша мамочка самая прекрасная женщина в гористом, просторном, увесистом, приятно кружащемся мире. И потому что мы ее любим. И впрямь, они любили ее.
Быть может, и все мы отдаем лучшее, что есть в наших сердцах, бездумно, тем, кто в ответ едва о нас вспоминает. В мирном промежутке черные двумя гаэльскими войнами на зубчатой башне камелотской твердыни юный король англии стоял рядом со своим наставником и вглядывался в лиловатые вечерние дали. Под ними мягкий свет окутывал землю, и медленная река вилась между почтенным аббатством и величавой крепостью, и в закатных пламенных водах отражались шпили, и башенки, и длинные вымпелы, недвижно свисавшие в мирном воздухе.
Дальше, у наворотного покоя, смотреть на который было не так боязно, потому что помещался он не прямо под ними, виднелся ночной дозор, принимавший пост у сержанта. Дозорные и сержант щелкали каблуками, салютовали, потрясали копьями и обменивались паролями звонко, словно свадебные колокола, но двое на башне не слышали их, ибо все происходило слишком далеко внизу. Дозор напоминал оловянных солдатиков, крошечную ирландскую стражу, и топот солдатских ног оставался беззвучен на сочной, подъеденной овцами траве.
Дальше, за внешней стеной, слышался глухой гомон, там рядились на рынке старухи, завывали младенцы, бражничали капралы, и с этим шумом мешалось блеянье нескольких козлов, звон от колокольцев двух трех прокаженных, проходивших, накрывшись белыми балахонами, шелест от ряс монахинь, по двое добродетельно навещающих бедных, и крик от драки, затеянной какими то джентльменами, сильно интересующимися лошадьми. На другом берегу реки, струившейся под крепостной стеной, мужчина перепахивал поле, привязав плуг прямо к лошадиному хвосту.
